Неточные совпадения
Самгин молчал, ожидая более значительного. Подошла жена в гладком, бронзового цвета платье, оно
старило ее и делало похожей на карикатурно преувеличенную подставку для
лампы.
Она села в свое
старое вольтеровское кресло, поставив
лампу подальше на бюро и закрыв ее колпаком.
Спускаемся на Самотеку. После блеска новизны чувствуется
старая Москва. На тротуарах и на площади толпится народ, идут с Сухаревки или стремятся туда. Несут разное
старое хоботье: кто носильное тряпье, кто самовар, кто
лампу или когда-то дорогую вазу с отбитой ручкой. Вот мешок тащит оборванец, и сквозь дыру просвечивает какое-то синее мясо. Хлюпают по грязи в мокрой одежде, еще не просохшей от дождя. Обоняется прелый запах трущобы.
Предо мной стоял Вася с
лампой, В. Т. Островский, Петя Молодцов с водкой,
старый актер А. Д. Казаков с блюдом хлеба и огурцами и с колбасой в руках и Неизвестный в… лиловой рясе.
И видя, что я, не сходя с места, сделал отрицательное движение головой, он сам пошел рыться в куче
старых холстов, поставленных в углу. Потом надел на
лампу рефлектор, поставил мою неоконченную картину на мольберт и осветил ее. Он долго молчал.
В эти дни
старые хитрые балаклавские листригоны сидели по кофейням, крутили самодельные папиросы, пили крепкий бобковый кофе с гущей, играли в домино, жаловались на то, что погода не пускает, и в уютном тепле, при свете висячих
ламп, вспоминали древние легендарные случаи, наследие отцов и дедов, о том, как в таком-то и в таком-то году морской прибой достигал сотни саженей вверх и брызги от него долетали до самого подножия полуразрушенной Генуэзской крепости.
Акулина Ивановна (выходит с
лампой). А на дворе-то опять дождик пошел. (Подходит к шкафу, достает из него посуду и накрывает на стол.) Холодно у нас чего-то. Топили, а холодно.
Старый дом-то… продувает… охо-хо! А отец-то, ребятишки, опять сердитый… поясницу, говорит, ломит у него. Тоже
старый… а всё неудачи да непорядки… расходы большие… забота.
И только когда в большой гостиной наверху зажгли
лампу, и Буркин и Иван Иваныч, одетые в шелковые халаты и теплые туфли, сидели в креслах, а сам Алехин, умытый, причесанный, в новом сюртуке, ходил по гостиной, видимо с наслаждением ощущая тепло, чистоту, сухое платье, легкую обувь, и когда красивая Пелагея, бесшумно ступая по ковру и мягко улыбаясь, подавала на подносе чай с вареньем, только тогда Иван Иваныч приступил к рассказу, и казалось, что его слушали не одни только Буркин и Алехин, но также
старые и молодые дамы и военные, спокойно и строго глядевшие из золотых рам.
Вид этот исчезает постепенно вместе с покосившимися заборами и масляными
лампами доброго
старого времени.
Часть столовой — скучный угол со старинными часами на стене. Солидный буфет и большой стол, уходящий наполовину за пределы сцены. Широкая арка, занавешенная тёмной драпировкой, отделяет столовую от гостиной; гостиная глубже столовой, тесно заставлена
старой мебелью. В правом углу горит небольшая электрическая
лампа; под нею на кушетке Вера с книгой в руках. Между стульев ходит Пётр, точно ищет чего-то. В глубине у окна Любовь, она встала коленями на стул, держится за спинку и смотрит в окно.
Спектакль окончился. Сторож тушил
лампы. Я ходил по сцене в ожидании, когда последние актеры разгримируются и мне можно будет лечь на мой
старый театральный диван. Я также мечтал о том куске жареной трактирной печенки, который висел у меня в уголке между бутафорской комнатой и общей уборной. (С тех пор как у меня однажды крысы утащили свиное сало, я стал съестное подвешивать на веревочку.) Вдруг я услышал сзади себя голос...
По углам комнаты свален беспорядочно всяческий, покрытый паутиной хлам: астролябия в рыжем кожаном чехле и при ней тренога с цепью, несколько
старых чемоданов и сундуков, бесструнная гитара, охотничьи сапоги, швейная машина, музыкальный ящик «Монопан», фотографический аппарат, штук пять
ламп, груды книг, веревки, узлы белья и многое другое.
Как часто в такие минуты он мысленно переносился в эту теплую, освещенную мягким светом висячей
лампы, уютную, хорошо знакомую ему столовую с большими старинными часами на стене, с несколькими гравюрами и
старым дубовым буфетом, где все в сборе за круглым столом, на котором поет свою песенку большой пузатый самовар, и, верно, вспоминают своего родного странника по морям.
Простая
лампа с закопченным стеклом, четыре
старые фотографии неизвестных лиц, сундучки, берестяные коробки, лучки, стрелы, два ружья, копье и шаманский бубен дополняли убранство помещения.
Серафима перелистывала нумера
старой «Нивы», лежавшие на столе около
лампы еще с той поры, когда она ходила в гимназию.
Но Тасе ловко. Она привыкла к этой безмолвной аудитории. Точно она одна в комнате. Пред глазами ее театральная рампа, рожки газа, проволока, будка суфлера. Она бегает по сцене, дурачится, смеется, ласкает
старого отца. Потом она видит, как наяву, сцену под воротами Китай-города. Это не она, а бедный чиновник, страстно мечтающий о том, как бы ему чем-нибудь скрасить жизнь своей доченьки. Вот он нашел пакет с пятью печатями. Как он схватил его… Тася чуть не уронила
лампу.
Она прошла темными большими комнатами на свет от
лампы в ее будуаре, и засвежевший воздух
старых предводительских хором дал ей физическое ощущение дрожи.
— О! Отлично! Идем. Тут недалеко, всего две версты лесом. Метель затихла. Шли просекой через сосновый бор. Широкий дом на краю села, по четыре окна в обе стороны от крыльца. Ярко горела лампа-молния. Много народу. В президиуме — председатель сельсовета, два приезжих студента (товарищи дивчины), другие. Выделялась
старая деревенская баба в полушубке, закутанная в платок: сидела прямо и неподвижно, как идол, с испуганно-окаменевшим лицом.